она во тьме всех их отлично видела, как кошка.
– А что же на поляне-то, деда? – напомнил ему внук.
– А-а, на поляне, – дед покашлял, – Плесни-ко чаю ишшо что ли, да бутербород сделай, там вроде должна колбаска остаться, глянь в холодильнике.
Алёшка, сгорая от нетерпения, мухой слетал на кухню, подлил в дедову чашку чаю, нарезал по-быстрому бутерброд, и вернулся к дивану. Дед снова углубился в просмотр новостей и Алёшка запереживал, что тот уже не станет рассказывать дальше.
– Деда, вот чай, держи.
– О, как ты быстрёхонько, одно слово – молодой, – дед шумно отхлебнул из чашки, с аппетитом откусил большой кусок хлеба с колбасой, при этом накрошив на пол добрую пригоршню крошек, и, прожевав, продолжил, – Стою я, значит, в кустах и на Нюрку гляжу, думаю, что же делать-то? Уже прохладно, ведь простынет дура. Надо, думаю, ей свою куртёху дать, чтобы срамоту прикрыла, да до дому проводить, ишшо нападут звери в лесу, али сама заплутает, явно же совсем с головой плохо стало у бабы, кори после себя всю жизнь, что мимо прошёл. А пока я эдак-то стоял да думал, Нюрка ко мне и повернись.
– Чего, – баит, – Глядишь? Иди сюда, Трофим. Угощу я тебя кое-чем.
Я от стыда аж покраснел, как мальчишка. Ить она голышом стоит передо мной, и нимало не стыдится. Я глаза отвожу, а ей хоть бы хны, стоит так невозмутимо, ровно так и надо.
– Да что ты, – говорит, – Столбом встал? Али тебя родимчик хватил?
И хохочет.
– Ага, – отвечаю, – Чичас, как же. Я на эту поляну ни ногой. Дурная она.
– Сам ты дурной, Трофим, – отвечает она.
Мне аж обидно сделалось.
– Чаво это? – говорю.
– А вот и того, – отвечает, – Что место это силищу такую имеет, что вам дурням и не снилась. И тому, кто с нею совладать может, она щедро отсыпет на все нужды.
– Вот те раз, – думаю, – Дурная меня дурнем называет. Дела-а-а.
И так мне стало зазорно, что я взял, да и шагнул на эту поляну, на Ведьмин Кут, значится. А то что же, девка храбрее меня, выходит? Не бывать такому. А Нюрка стоит, руки кверху задрала, а в руках кувшин, и в тот кувшин с неба струйка льётся, белая-белая, я голову поднял, святые угодники, да это ж та самая «верёвочка», что от месяца вниз тянется – и прямиком к Нюрке в кувшин! Я аж рот раскрыл. А она ко мне подошла и кувшином своим в лицо тычет.
– Во, – баит, – Погляди-ко.
Я заглянул, а в нём до краёв молоко плещется, и необычное такое, голубым светом отдаёт, сияет.
– Отпей, – говорит Нюрка, – Да только два глотка, не боле.
– И что со мной сделается? – спрашиваю.
– А ничего не сделается, – улыбается Нюрка, – Плохого. А вот кой-чего прибавится.
– Чего же?
– Ты ведь, Трофим, охотник, – кивает она на моё ружжо, что на плече висит.
– Ну, – отвечаю.
– Баранки гну, вот и станешь ты, Трофим, как молока этого отведаешь, язык птиц и зверей понимать.
Я на неё глянул, вроде не смеётся. На небо снова башку задрал, а месяц-то вовсе стал еле приметный, все силы она, видать, с него вытянула.
– И ты выпил, деда? – заёрзал на диване Алёшка.
– Вот взрызоватый, да ить я к тому и веду, погоди ты, – осадил его дед, откусил снова кусок бутерброда, запил чаем и продолжил.
– А, была не была, думаю, и хлебнул я два глотка из Нюркиного кувшина.
– И какое оно на вкус, молоко лунное?
– Да как тебе сказать, сладковатое такое, и травой скошенной пахнет, вроде как на ночном покосе. Выпил я и стою, прислушиваюсь к своим очучениям. Вроде живой, не отравила она меня.
А Нюрка и говорит:
– Ступай себе домой, Трофим. Скоро сам всё увидишь, что будет.
– На хоть куртку мою накинь, – отвечаю ей, – Отдашь как-нибудь. Только не при жене, а то ишшо подумает, что я к тебе захаживать начал.
– Да на кой ты мне сдался? – захохотала она.
Мне аж обидно опять стало – так она хохочет, ровно я уж вовсе никудышный мужичонка. И только я хотел было ей ответить, что я по этому поводу думаю, как она кругом себя завертелась, волосищами взметнула, свистнула и… пропала.
– Как это – пропала? – не понял Алёшка.
– А вот так и пропала, – сказал дед, – Оглянулся я, и вижу – один я стою, как дурак, на этой поляне. Дурак и есть, коли дуру послушал. Плюнул я, и домой потопал. Да по такой темнотище ишшо и ногу разодрал, на сук напоровшись. Злой пришёл, как чёрт, на дворе пора покосная, а я так повредился знатно. Замотал ногу, да спать лёг. А наутро встал – а раны-то и нет! Вот так, Олёшка. Вот тебе и молоко.
Глава 3
– А дальше, деда? – спросил Алёшка, потому как дед вдруг замолчал и внимательно принялся слушать новости, которые уже подходили к концу.
– Что дальше? – не понял тот.
– Ну, стал ты понимать, о чём птицы и звери говорят?
Дед вздохнул:
– Стал.
Глаза Алёшки разгорелись:
– И ты знаешь, о чём, например, говорит наша Мурка?
– Нет, теперь-то уже не кумекаю. Всего на год хватило того лунного молока, а после как отрезало, но и года достатошно было, чтобы напрочь мне всю сласть к охоте отбить. И всё эта Никаноровна, залягай её комар!
– Почему «залягай», деда? Ведь она тебе, можно сказать, подарок сделала, – удивился внук.
– Да какой это подарок? Тьфу ты, зло одно, – возмутился дед, – Я так охотиться любил, ажно жуть, а после того, как она меня опоила, что?
– Что? – эхом повторил Алёшка.
– Да и то, что стал я слышать, как зайцы промеж собою перекликаются, как лоси жалуются на воду, что она, мол, из этого ручья невкусная, как медведь на мошкару ругается, как лиса нагло врёт другой лисице, за нос ту водит, как один дятел другого зовёт, мол тут жуков много под корою-те.
Алёшка расхохотался, представив эту картину.
– Вот смех-то, деда!
– Кому смех, а кому и слёзы, – отрезал дед, – У меня с той поры как отрезало всё. Вот, скажи, как мне стрелять в зайца, который забился меж корней дуба, грозой поваленного, и молит тебя, дрожит, чтобы ты его жизни не лишал. Да ещё по морде-то мохнатой слезинка скатится. А то заяц, мелкая зверушка, а как лоси плачут, видал? Во, то-то же. Не смог я боле зверей убивать. Сердце моё такого не выдержало. Что я, не человек что ли? Души у меня что ли нет?
– Значит, у молока-то срок есть? —задумался Алёшка.
– А то как же, – кивнул согласно дед, – Ведьмы ж недаром и доят месяц постоянно – чтобы сила не кончалась. Ну а я, вишь, всего раз его отведал, и потому мне хватило всего на год. И то, под конец того времени уже плохо стал понимать, о чём скотина балакает. Вроде слышу слова, но уже невнятно, разобрать не могу. А после и вовсе всё пропало.
– Деда, – спросил Алёшка, – А может она того, ну, нарочно и напоила тебя тогда лунным молоком, чтобы ты перестал охотиться? Может ей зверушек жалко?
– Жалко, – повторил дед, – Насчёт зверушек не знаю, можа и жалко, а вот людей она не шибко жалела. У-у, чаво вытворяла! Молодая-то ишшо ничо, а постарше стала, годам к сорока, в силу-то женскую вошла, и понеслось. Гришке Масленникову однажды такое устроила, что мама не горюй.
– Деда, расскажи, – подластился Алёшка, – А я тебе ещё бутерброд сделаю.
– Да куда ещё-то? У меня ж не бездонна яма в нутрях, я и так ужо три штуки съел, куды мне их там трамбовать?
Дед немного подумал:
– А колбаса ишшо осталась?
– Осталась.
– Ну, давай свой бутерброд, – милостиво согласился он, – А я тебе, так и быть, про Гришку расскажу.
– Ты ить его знаешь? – крикнул он внуку вослед.
– Это который возле колодца живёт? – отозвался
